Глеб Горбатов. Малая Революция.

Глеб Горбатов, Малая Революция. Содержит ненормативную лексику.

Глеб Горбатов, Малая Революция. Взято из эхоконференции ОВЕС.РАСТЕТ

Глеб Горбатов.

"Малая Революция".

Черт побери, засратая страна,
Безмозглая когорта вырожденцев.
Ну почему взрываются дома
Не русским патриотом, а чеченцем?

Из наблюдений.

В классе появился новенький.
- Как твое имя? - спросила у него учительница.
- Валера.
На перемене дети играли с Валерой в казаков-разбойников. Валера
достал винтовку и перестрелял всех мальчиков. Потом он приставил
винтовку к горлу и убил себя. Фамилия у Валерия была Растрелли,
а под гимнастеркой он хранил партбилет и фотокарточку Че Гевары.

И было Валерию видение шестого марта. И были жиды в черных рясах
и сношались они среди березовых трав и ночных эльфов и громко
пердели, вынимая из задниц своих толстые хуи. Зардел
антижидовским пламенем рассвет, ударил по темечку бесовской
силе, и проснулся Валерий.
- Я есмь Валерий, - полусонно вырвало его на покров утренней
матери.
- Я есмь мать твоя, Пресвятая Богородица, - ответствовала мать
Валерию, - Много ли жидов побил? Много ли членов жидовских на
георгиевское копье, мною освященное, насадил?
- Ни одного не побил, матушка. Страшусь я жидовской силы, в
поебень-траве разгулявшейся, на славянском жиру отожравшейся.
- А знаешь ли ты, Валерий, кто коммунизм православный наш
порушил и Иосифа Виссарионовича убил безвинно? Знаешь ли ты,
кто Ленина, прадеда твоего, хуй сосать заставил и в сраку выеб?
Знаешь ли, от кого земля наша Русская стонет и в кровать раком
ложится?
- Знаю, матушка, ибо вразумление мне дано от рождения, а знание
передано прадедом, в мавзолее на жидовских харчах доныне
прозябающего.
- Так иди и твори знанием своим.
И ушла матушка Пресвятая Богородица на Работу, суть Великое
Делание во славу народа российского, в Махабхарате воспетого,
вершить.
Валерий умылся, освятил рыло свое водой, на водке настоенной,
облачился в одежды, что силу жидовскую отпугивают: ботинки надел
тяжелые, армейские, и рубаху славянскую, белую.
- Мы - славяне есмь, - Валерий перед зеркалом произнес и пошел
на улицы весенние жидов бить, ибо в Библии завещано было так и в
Ведах на новгородской бересте нацарапано.
Идет Валерий и несправедливость замечает. Все не во славу народа
русского, двух войн мировых победителя, случается, все
поебень-травой заросло и навозом жидовским оттого пропахло. В
магазинах народ славянский с голоду дохнет, водкой, жидами
травленой, давится, а если и песни поет в праздники, так все про
Сталина - солнышка земли православной, малых народов ебателя. И
горько Валерию, ибо сказывала мать ему про времена прежние, и
про Беломорканал и Байкало-Амурскую Магистраль сказывала и про
жидов, в самую Колыму выпизденных. Нет русскому народу счастья,
нет Валерию утешения.
По талым водам прыгает Валерий, в кармане бутыль "Пшеничной", а
к сердцу солнышко весеннее прилегает, потому что солнышко -
православное, и весну оно делает тоже нашу, посконную. Не было б
православия, то и весны бы не было, а был бы один, блядь,
Израиль кругом. У жидов вообще весны нет. У жидов известно какая
весна: маца, маца и еще раз маца. В рот ебать такую весну.
Несет улица Валерия, и замечает Валерий развилку в пути: три
улицы сходятся. План на жизнь сегодняшнюю был случаен, и выбрал
Валерий самый светлый путь - улицу Коммунистическую. "Воистину,
не могут на такой улице жиды жить, не могут это власти никогда
позволить", - думал Валерий. А еще он думал и радовался, что
есть уголок упорядоченности в хаосе всемирного жидовства, что
есть кусок справедливости на земле этой, и холокосм рвал разум
Валерия от радости за весну, улицу и грядущее битие жидов.
"Жидов - тьма", - произносил в себя Валерий, - "а я один. Но
бить их надо, потому что невозможна христианская революция с
жидами. Никак невозможна. Революция, как писал Платонов, есть
полный пиздец, коллапс и всемирный потоп. Высшие и человечные
уйдут в рай, где обитать будут. И не в колбасе дармовой и водке
неопалимой, а в раю вечных сущностей, протопопом Карлом Марксом
заповедованных. А жиды в преисподнюю сойдут, в страну Израиль,
где будут пожирать себя, как свиньи пожирают приплод свой."
Думал Валерий о погромах и великих дел свершении.
Улица Коммунистическая была безлюдной, а значит в жидов
отсутствии. Вела она на площадь Ленина, где памятник вождю
стоит. "Се знак Пресвятой Матери моей", - познал Валерий и
подошел. У постамента двое стояли людей, а третий - жид.
- Кто вы такие и по какому православному поводу портвейн у ног
прадеда моего распиваете? - поздоровался Валерий.
- Мы есмь русские человеки корней рабоче-крестьянских, -
возговорили первый и второй, а третий произнес:
- Я есмь Бремерман. Я по слабости выпиваю, а эти вторят мне.
Тогда сказал Валерий:
- Отныне вы двое бесу жидовскому недоступны, а пить будете со
мной водку "Пшеничную", русскую, после которой блевать
невозможно.
Прозрели двое на лицах Валерия ладонь Праматери.
- Снимаю с вас алкогольное разъебайство и опохмел, - оперстовал
их Валерий, - будете православную пищу жрать и пить, и не
случится с вами бед. Не придется вам жопу рвать в излечении от
вина, потому что пить станете в угоду прадеду моему и Пресвятой
Богородице и не погрязнете в горячке, сушняке и сифилисах.
Первый русский человек назвался Андреем Остаповым. Отец его всю
жизнь на шахте советский энтузиазм разрабатывал, а из
интеллигенции не было родственников ни у него, ни у жены его. У
второго имя было Сергей, а фамилия - Малахов. Он сиротой
уродился и родителей своих не знал.
- Ты ли ставленник божий в земле Русской? - вопрошал Малахов у
Валерия.
- Мудила ты и во мраке пребываешь, - ответствовал Валерий, -
Нету никакого бога, ибо было так Марксом завещано, а есть только
Ленин, Жиды и Пресвятая Богородица. А я - простой святой человек
русский. Жидов бить иду и через это России даю благодать. И имя
мне - Валерий Константинович Ульянов-Растрелли.
- Правда ли, что апокалипсис грядет, и земле Русской пиздец
настанет? - продалживал допытываться Малахов.
- Будет погром великий. И пиздец будет. И великая сеча с жидами.
Ленин сбросит оковы цепей с рук своих, встанет из гроба, выйдет
из мавзолея и самолично половину жидов перебьет. Много русских в
той войне поляжет. Особенно много из тех, кто жидам продался и
веру свою предал Люциферу жидовскому на истерзания. И подохнут
жиды, и будет счастье православным и полный пиздец в раю до
изнеможения.
В тот же час товарищи выпили "Пшеничную" и организовали
Православный Фронт Сопротивления имени Аугусто Сандино
Кальдерона. "Сандино в Никарагуа революцию делал", - пояснил
Валерий, - "Жидов бил.". Усомнились в его правоте Малахов с
Остаповым и вопрошали, можно ли думать, будто и в Никарагуа жиды
есть. Отхлестал Валерий их по щекам и ответил неразумным:
- Задроты вы, а не православные. Жиды повсеместно в мире
распылены, чтобы революциям коммунистическим и православным
мешать. Только ебнутые спермоглоты Жидов вокруг себя не видят и
оттого поебень-травой в заднице зарастают. А Сандино - он все
видел, не мудак был, и в земле Никарагуанской почин заложил
Жидов стрелять, а прочие православные латиносы почин
антижидовский подхватили. Сейчас в Никарагуа - счастье, а мы в
дерьме жидовском сидим.
Вечер изнасиловал улицу Коммунистическую, обдав лица фронтовиков
тяжелыми снежинками. "Жиды зиму напускают. Мешают учреждению
Православного Фронта", - думали они и ушли в подъезды. В
подъездах было тепло. Православные коммунисты крали тепло под
пальто и почти согрелись. Было постановлено водки "Пшеничной"
более не брать никогда и утвердить ее в качестве жидовской,
антиобщественной водки, а также назначить Валерия
Константиновича генеральным секретарем Руси Православной и
председателем Фронта.
В полночь Валерий распустил подъезд и отправился к дому спать.
Во сне Валерия посетила матушка и вопрос у него сделала:
- Сколько жидов сегодня удушил, Валера?
- Не убил сегодня жидов, зато Фронт сотворил - оплот вселенского
православия.
- Заебалась я, Валера, над тобой знамения вершить. Последний раз
тебе уши глаголом чищу: иди и бей Жидов.
И исчезла Мать Великая. Валерий чистым сном успокоился.

На другие дни не мог Валерий жидов убить. Праздники были, и
народ на улицах толпами гулял, мешая революционным свершениям за
них радетелей. Вышел в подъездах разговор про Жидов.
- Валерий Константинович, а американцы - жиды? - истину узнавал
Остапов.
- Напрочь. Все жиды. Предки их на чемоданах сидели, а страны
Израиль не было. Америка суть жидоприемником была. Являлись там,
правда, и хорошие люди - Хэмингуэи и Стейнбеки прочие. Тоже
Жидов ненавидели и письма в защиту концлагерей писали. Но их
мало было, а жидов много. Так и жили. В тотальном, блядь,
жидовстве. Мы это жидовство ядерным боезапасом искоренять будем,
как Пресвятая Богородица благословит. А пока Малую Революцию
вершить будем. Топорами.
Далее ехали на электротранспорте вдоль светлой церкви и выше. В
улицах шел снежный дождь. Глаза трамвая плакали, искажая.
Валерий спал и видел Жидов. Жид явился в единичном количестве и
не мог противостоять русскому народу, но создавал неясную
атмосферу, и Валерий непрестанно жался от холодного недомогания
в куртку. Ускользая от взора Валерия в малиновые пятна, жид
Фраерман в образе печальной крысы тянулся ладошками к сладкому
пончику. "Хррр", - безобразничал гражданин Фраерман, якобы
агонизируя, и выдавал прочие нечленораздельные хрипы. Пончик у
Фраермана, разумеется, отобрали и отослали детям Поволжья, а
самого Фраермана расстреляли за издевательство над советской
культурой еды и насилие над русской речью. Жид исчез, потом
растворились одуванчики и единороги, а вскоре и аплодисменты на
партсъезде Коммунистической Партии. Вращались орды солнечных
свастик. Трамвай шел к десятому мартовскому дню.

Дверь открывалась девушкой. Девушка была худа и красива. Имя ей
стало Даша Гребен. "Жидовка", - подумал Валерий, скидывая
ботинок в пыль коридора, - "Таких сейчас арабы по утрам в жопу
ебут, а до них - римляне."
В комнате было по-жидовски уютно. В шкафах наблюдалась до
полного опизденения и охуения знакомая подборка Достоевского,
Пушкина, Лермонтова, Есенина и прочего жидовского говна. Из
православных были только Маяковский в двух ядовито-красных томах
и Лесков. Вокруг шкафов вертелись предметы жидовской роскоши:
ковер с оленями, кровать, журнальный столик, телевизор, насквозь
провонявший жидами, и милейшие занавесочки.
- Открывай водяру, - породил слово свое Валерий, - Даша, вы же
пьете водяру?
Остапов водку лил по стаканам, пил ее первый и, как обычно,
рыгал громко. Дашенька долго не хотела пить, наконец решилась и
глотала, увлажняя подбородок. Все закусили. Потом начали курить.
Курили долго. Остапов рыгал. Комки жижи подступали к горлу
Остапова и сотрясали тело его. Остапову не хотелось убивать Дашу
- ему хотелось предать Революцию и ебаться с Гребен. Он был
просто хуеплетом в эти минуты, но страшился пиздюлей от Валерия.
"Вскрывай ореховый живот, медлительный палач бушмена...", -
вспомнил жидовские строки Остапов и ушел блевать.
- Андрей очень долго блюет, - сказала Даша и ударилась головой о
топор.
Мир раскололся надвое и из него вышел сок. "Так трагично", -
подумал Валерий, бросаясь топором в линолеум, - "Так трагично и
нечистоплотно". Он взял со стола водку, сковырнул из миски
салат, налил и выпил. На кухне рыдал Остапов. Сознание его
затемнялось рвотными позывами, когда сосредоточенность превыше
всего. Валерий вошел в кухню с салатом.
- Блюешь, кобеленок?
Остапов оживленно блевал. С каждым блевком он исходил жидким
страданием. Глаза его слезились.
- Представь себе, Гребен умерла от топора, - подверг Остапова
сообщению Валерий, - Если не веришь, можешь сходить в комнату и
увидишь ее, возлежащую на полу. Она совсем голая.
Остапов откинулся на спинку стула и опять прослезился.
- Я любил Дашу, - смалодушничал он.
Валерий положил теплую руку на плечо Андрея и понимал его:
- Отныне будешь дрочить на портрет Сандино. Это в общественном
смысле значимые сексуальные отношения, истинно революционные. Во
имя правды и социальной справедливости тебе предстоит убить еще
много хорошеньких девушек с неблагозвучными фамилиями. Готовь
себя к подвигу быть человеком, а не скотом. Твоя рука должна
привыкнуть к топору Революции.
- Так ведь не могу я их... топором.
- И не надо. Будешь душить проволокой. Ямпольского, например,
соседа своего.

Темное коридорничество Анны Тимофевны длилось многие лета и пять
месяцев, вплоть до юбилея Октября. "Ах", - сказала Анна
Тимофевна, но не потому что испугалась тени, осевшей в паутинах,
а просто так, от души и общего старческого недомогания. Паутин
она не боялась и даже весьма запросто поедала с них пауков.
"Представьте, я бледна", - сказала Анна Тимофевна пыльному
зеркалу и обнажила челюсть. Она считала себя девушкой, более
того, красивой, более того, лесбиянкой. В шкафчике она хранила
грязное полотенце, обмылок на банный день, залежалый с
позапрошлой осени, маленькое зеркальце и (о чудо!) невероятную,
вкусную, пахучую тарелку борща. Анна Тимофевна зевнула,
окрестила сальную щеку и прошоркала к шкафчику. Повозив пальцем
в борще, она выудила из него сгусток, принюхалась и кинула на
пол. Тарелка укрылась полотенцем, дверца хлопнула. "Пора бы уж и
Ванечке", - подумалось вдруг Анне Тимофевне, - "Пора бы уж, да".
Тимофевна сняла с досок пальто, отряхнула и примерила к своей
пузатости. "Нет, не я", - решила она и сложно обдумала аборт.
"Хватит и Ванечки", - вздохнула Анна Тимофевна. Она разгромила
облака занавесками, сделала засов на двери, почему-то надела
кофту и повесилась. По щеке Анны Тимофевны истекал борщ.
Паутинка прилипла к струйке и оттянулась к кружеву на потолках.

Стол оконфетился обертками. Испражненный из них шоколад тянулся
ко рту Сергея. "Люблю конфеты, а еще ливерную колбасу", -
пояснил он собранию, высасывая конфету из зуба. Валерий
утомленно ел зимнее и рождал мысль о педерастах. "Не место им в
православном обществе. Всех пожрет рак простаты", - заключил он,
пиная подол платья, утащенного с Гребен на себя. Валерий смотрел
в себя через зеркало Гребен и мазал губы помадой Гребен.
- Ты непохож на педераста, Валерий, - заметил шоколадный
Малахов.
- Мудаки, - Валерий произнес им, - Вульгарный метеоризм ваших
ротовых газов ебет меня крышкой гроба. Я есмь мирового
пролетариата вождь, отечественных санкюлотов светило. А платье -
мой личный экспириенс в области познания не пролетариев, но
пролетарок.
Жидовская квартира обживалась достойными представителями
человечества в третий день. Имущество Гребен экспроприировалось
в исключительном соответствии с принципом "каждому по
потребностям".
- Душок-с будет, - опознал день Малахов, зевая, - Хоронить
покойницу надо.
- Ну, в церковь мы ее везти не обязаны, - снебрежничал вождь
пролетариата, - Отнесем в песок. Не век же Даше у нас в ногах
путаться.
- Лучше расчленить. По телевизору завсегда покойников топором
расчленяли.
- Греховно отягощать топоры всуе. Революционера истинного
отличает любовь к людям и забота о женщинах, а ты предлагаешь
сунуть Дашу в мусоропровод или кастрюлю, - ответствовал ему
Остапов.
- Заступник, бля. Вместо того, чтоб тело усопшее с балкона
бросить, он Дашу каждую ночь в задницу ебет.
- Врешь, сука. Она уже зеленеть начала.
Вызревал внутрипартийный кризис. Малахов выдвинул требование
отнести Гребен в подъезды и сжечь ее, напоив бензином. Остапов
бил его в грудь, ревел матом и проливал водку на штаны. "Ну кому
она мешает", - орал он в ухо, - "Ну кому? Пусть себе на диване
лежит. Не нравится, так принеси одеяло, укрой - вот и нет
покойницы." Еврейский вопрос разрешился к вечеру, миром и
водкой. Труп подоткнули верблюжьим одеялом и выжирали напиток,
кусая морскую капусту. Ночью Малахов с Остаповым пьяно прыгали
по дивану, гогоча вслед Аэропланам Somebody To Love. Окурки
падали на одеяло.
Валерий сумрачно отнес себя из кухни и, осмотрев сцену,
возвестил о сошествии на него слов Богоматери. "Повелела водкой
причащаться и покойницу поминать", - уткнулся он в стол. Малахов
и Остапов истово перекрестились.
Рассвет упал на головы людей. Малахов заснул на Даше, потом
долго и неудобно вертелся. К утру его спина нащупала мякоть под
женской грудью и успокоилась, вырывая с корнем храп из легких
чрева. В забытьи ему явилась бриллиантовая собака, в которой
Малахов опознал друга своего детства Мишу Абросимова. Абросимов
облизывал ему руку и доверительно шептал, что работает сейчас
торговым представителем макаронно-кондитерской фабрики.
Принципиально нечистоплотный Остапов свернулся у тазика. Ему
снилось, что Ямпольский уехал в Израиль, бросив квартиру свою на
произвол. Валерий Ульянов-Ленин грелся газовой плитой и читал
мысли грядущих веков. Покой наслаждал его.
Днем вспоминали Дашу Гребен. Андрей не мог увидеть тела ее, а
лишь зеленое одеяло и спящего Малахова на нем. Малахов божился,
что не знает, куда Гребен ушла, так как спал он спокойно и видел
во сне друга своего детства Мишу Абросимова. Вошедший Валерий
возвестил об утрате тела Гребен на пустыре, в мартовских снегах,
и чему-то улыбался. "Он съел ее. Сначала убил, а потом съел", -
психовал Остапов. "На что только позарился", - весело
подзадоривал Сергей, - "Спал я на ней, знаю! Одна гниль, да и
только". Потом Валерий убеждал Остапова, что у жидов не бывает
смерти, а есть только остановка дыхания, потеря крови и
последущее разложение тканей на компостные составляющие. Валерий
отпаивал друга водкой и хлопал по спине: "Не бойся, Андрей,
будет вскоре тебе новый труп. Чем тебе Ямпольский не труп?".

- Абакан.
- Нижневартовск.
- Киров.
- Бля, ебало мохнатое, какой в пизду еще Киров? Пять раз уже
как Киров.
- Тогда Кирово-Чепецк.

Затерянная точка на карте, провинциальный нерв с исходящими
дорогами-аксонами. Где ты, старик Ямпольский? В какую глушь
занесло твои ноги со вздутыми венами? Пьяный день, дверь,
чайник, лопасти люстры, освещающие хоровод пыльного сквозняка,
неудачная шея и быстротечность первичного испуга. "Дрррынь", -
сказала люстра под сапогом. "Чемодан, вокзал, Израиль". Нет,
определенно не Израиль, а всего лишь кирово-чепецкие харчи на
шее любимого сына Альбертика. Ах да, разрешите представиться,
Альберт Венедиктович Ямпольский! Между прочим, интеллигент!
Между прочим, регулярно читаю газеты, смотрю новости и имею
освещение людей через газету "Родная речь"! Между прочим,
никогда не получал за это в морду! А зря, недобитый вы наш
еврей, зря. Ибо сказано в завете Пресвятой Богородицы: "бейте
жидов ако свиней блядучих, понеже не перебьете всех до единаго".
Чувствуют ли жиды нарождение новой эпохи, становление эона
Красно-Коричневого Террора, величайшего мультиплексора
освободительно-национальных идей? Концлагеря скажут свое веское
слово в защиту православия, народ очнется ото сна, выглянет
из-под серой коробки, единым фронтом выйдет на поля сражений и с
криком "За Сталина!" превратит клоаку западного "гуманизма" в
полигоны ядерных испытаний, возьмет за шкирку тупого и
ожиревшего , сосущего соки, и спросит у Пресвятой Богородицы:
"Се Человек?". И ответит словом она, и будет в Чистилищах
ревизия и сокращение штатов. Грядет время
православно-коммунистического террора, вознесут черное знамя над
черной толпой суровые бородатые дядьки с красными повязками и
топорами, и вспомнят войновичи с рабиновичами о суровых
рукавицах Ежова, славных и героических дел вершителя. Не от ебли
трясутся в своих постелях ямпольские, но от панического страха
за награбленное, выпитое, выжранное, удушенное и обосранное во
унижение народа-колыбели, гордых гиперборейцев с заснеженных
просторов Недосягаемой Ультимы. Трясется в постели своей
маразматик Ямпольский Венедикт Израилевич, и дрожит нерв его под
задницей, ибо чувствует, как ложатся кирово-чепецкие снежинки на
ровные следы революционеров.

На территории, непосредственно прилежащей к сельскому кладбищу,
копошилась на снегу собака, распластавшись огромной мохнатой
задницей по белой земле. Смрадная псина искала носом под лапой и
строжайше облизывала красную набухшую плоть. Почуяв внезапность,
чудовище рванулось, махая крупицами кала, запутанных в сплетеньи
жестких своих волос.
Снеговал глыбился вдоль тропки, уступая нищему, восседавшему на
ящике. "Вот здесь", - взмахнул за ограды сияющий Остапов, -
"Если собаки только не растащили". Троица прошла к свежему
деревянному кресту. Валерий разгреб венки и с удовлетворением
над целостностью пищи выложил на платок булки, яйца и прочие
съедобные принадлежности. Малахов вытащил из куртки пузырь.
- Помянем покойничка, - молвил он и опрокинул первый.
Кусали хлеб. Валерий приподнялся.
- Не все же памятники взрывать, - пояснил Валерий, бережно
поправляя венки.
Собаки бегали недалеко. Ветер стих, всем стало хорошо и
затуманенно. Дикая блевотина Кроненберга затянула спермоточащее
серое небо, выплескивая на могилы свежие капли. "Ваше последнее
желание?", - спрашивал жида Остапов, доставая из брюк
револьверное жало. "Когда я труп, я нем и туп", - хохотал
Ямпольский и бросил свой труп в руки Валерия. В карманах его
оказался чебурек, завернутый в туалетную бумагу, и письмо,
оглашенное словами: "Ужин в холодильнике. К обеду не жди. Целую,
Венедикт".
- Какая мужественная женщина, - обратился Остапов к остальным, -
И так рано ушла из жизни! Вероятно, сердечный приступ. Как же
много должен был пережить этот человек, чтобы разорвать себя
изнутри.
- Ты сделал во мне отверстие. Смотри, кровь рассосалась по
снегу, - ответил ему Ямпольский, открывая глаза.
- Не ерундите, дедушка, - успокоил Валерий, - Никто вас не
убивал. Расстреляли за антисоветчину, да и только.
- Что же делать мне теперь? Я неподвижен и, вероятно, замерзну
здесь, вне сознания своего лежа. Трупный яд отравит меня, а
собаки оторвут руку и пожрут на глазах моих.
Ямпольский заплакал, орошая набухшие подглазники.
- Нам, гестаповцам, Венедикт Израилевич, по хуй на ваши
проблемы. Спите с миром.
Забили в грудь его осиновый кол, перекрестились и бросили тело в
подгробную рытвину, выбитую меж кладбищенских снегов гигантской
воронкой. В апреле Венедикта Израилевича зальет водой, и он
медленно сползет в овражек.

Счастье - это пистолет. Винтовка. Пулемет. Но всего лучше,
конечно же, ракета с ядерной боеголовкой в кубинских шахтах. Она
несет гуманизм, порядок, справедливость, равенство и главное -
Счастье. Ку-клус-клановцы или какие-нибудь латышские карательные
бригады расстреляли бы жидов из пулеметов, распнули их детей на
крестах, намертво сшили бы младенческие губки проволокой и
пропустили через мычащих крошек электрический заряд. На глазах у
матерей. И это было бы правильно. Но ку-клус-клан пропах конским
потом, библией и жидо-американским бытом. У них нет ядерной
бомбы. А у нас есть. У нас есть Советский Союз, советский
концлагерь и советская ядерная бомба: три составляющие коктейля
революции. В одно восхитительное утро на островах Тихого океана
(на Мадагаскаре, в Бразилии, в Сибири) проснется нежный ребенок,
посмотрит в небо и умрет. Взорвутся тела стариков и беременных
женщин, тунеядцев и трудоголиков, пьяниц и трезвенников,
работников общепита и трамвайных кондукторов. Самые глупые
скроются в подвалах. У них выпадут волосы, зубы, загноятся
глаза, ротовая полость и мочеиспускательный канал. Самые
сознательные выйдут на улицы с воздушными шарами, флагами и
барабанами. Они поздравят друг друга и бокалом шампанского
отметят наступление новейшей истории. Новый Изерли и воскресший
Суини откроют бомболюки и сбросят холодное металлическое счастье
в миллиарды улыбок и гримас. Революция не будет страшной - она
будет свершившейся. Ядерная тотальная война сократит время -
годы, века, тысячелетия. Обратятся в прах египетские пирамиды,
мавзолеи и Великая Китайская стена. Мегатонны и мегатонны книг,
картин и скульптур исчезнут в пыль, которая осядет на костях их
творцов и почитателей. Выгорит денежная масса. Рухнут
супермаркеты. Выживут единицы из миллионов. Они будут равны,
счастливы и справедливы.

Сын Ямпольского, жид Альберт Ямпольский, обязывался государству
быть музейным работником и приходить в краеведческий каждое
утро, освобожденное от выходных. "Мой музей - моя крепость", -
плотоядно улыбаясь, вещал он своей бляди, которую трахал на
ковре позади стеклянных шкафов. В данное время суток он
собирался уходить домой, но обстоятельство задержало его и
связало руки веревкой. Альберт был нещадно бит и посинел.
- Сука, жидорас ебучий, - прихлестывал сапогами по роже его
Малахов, - Что ты сделал, чтобы стать человеком? Отвечай,
червь.
Стеклянные шкафы покачнулись и защелкали челюстями ископаемых.
- Ты дрова рубил? - укоризненно спрашивал Валерий.
- Рубил.
- А печку топил?
- Топил.
- А воду носил?
- Носил.
- А тесто месил?
- Месил я тесто, месил.
- А дерево свое ты посадил? - злобно клевеща зубами,
допытывался Остапов.
- Не посадил.
- Сволочь! - воскликнули Малахов с Остаповым, заливаясь
багряными неврозами.
- Отдавай руку, скотина, - обратился Валерий и ласково озлобился.
- Зачем вы оторвали мне руку? - удивился жид, суя заворот кишок.
- Ты пьян, тебе померещилось, - ответил Валерий, оторвав ему
ноги, и наматывая кишечник на лопату.
Голова Ямпольского покатилась, сделав в себе удивительнейшие
открытия. "Это что, не революция?" - кричал, нагнетая воздух,
Остапов и кидал в корзины грязное белье. "А это? Это по твоему
не революция?", - срывая бельевые веревки, надрывался он.
Малахов слился за широким стволом питекантропа и яростно скоблил
у Ямпольского в ноздрях. Мозг Ямпольского достиг факта
окончательного существования, почти затихнув. Наконец, чуждое
усилие обернуло голову вновь и подбросило ее к стене. Все
остановилось.
- Не человек ты боле, не человек, - подытожил Малахов и
вытряхнул останки туловища в ведро. Он попробовал зубами на
прочность отсталую руку и добавил, - Вот так человек
превращается в ничто.

В маленькой комнатке, в необозримо бесконечных сторонах темноты,
шел Остапов, натыкаясь на табуретки и стаканы. Рука цеплялась,
искала и нащупала труп. Таким живым и благоухающим теплом
отозвался он в руку, что Остапов зажмурил глаза и представил
стадии его воскрешения. Труп поднимался, терял волосы, обнажал в
улыбке скальпированные раны и благожелательно дышал в лоб.
"Даша?", - несмело спросил Остапов, сжимая зебровую руку. "Даша,
Даша", - учащенно бил он словами и бешено тер пальцами по
мертвечине. Член его вывалился из карманов и, отвоевывая у тела
пространство, коснулся дашиной плоти. "Я здесь, чтобы
позаботиться о тебе, девочка", - шепнул Остапов. Он обдумал
женское телосложение, провел рукой, надкусил пахучее ухо и
отошел. Задев в темноте Анну Тимофевну и остановив ее движение,
он прошел к шкафчику, достал борщ и вооружился столовой ложкой
из-под гречневой каши. Напевая нечленораздельное, Остапов
протанцевал вдоль комнаты, увернулся от грудастой груши и приник
к телу. "Кушай, девочка, кушай", - тяжко дышал Остапов, - "Если
не будешь кушать, умрешь". Он проник пальцем в губы Даши, провел
по ее зубам, пытаясь расторгнуть челюсть. Через две минуты он в
исступлении колошматил по зубам ложкой. "Открой рот", - сорвался
на крик Остапов. Он с размаху ударил труп по правой щеке, затем
по левой. Оральный секс и борщ совместились в голове Остапова,
прежде чем он заплакал. Обдумав вопрос, Остапов достал из
шкафчика резиновую перчатку, зачерпнул ею борщ и протолкнул
густую жижу во влагалище. Накормив Дашу, Остапов лег на нее и
прижался ухом к груди. Иногда ему мнилось биение.

"Жиды идут!". Это ли не вопль утомленного человека? Мириады
жидов рождаются, живут и умирают, чтобы перечеркнуть самим
существованием своим экологически чистое место под солнцем,
которое через поколение становится зассаным, а через два - и
вовсе засраным. Флаги жидов пестрят лентами, триколорами и
звездами. Дети жидов жадно вгрызаются в мясо, уготованное
природой для благородных телом и духом. Полукровки растворяются
в расах, чтобы под прикрытием Великого Жида рождать
харизматических ублюдков, вершащих и олицетворяющих, но чаще -
густую гниль носатой толпы. Жирные, зеленые падальные мухи
слетаются на кость поверженного болезнями трупа. Они не
наблюдают монументальность и грациозность умершего мамонта - они
заняты делом, откладывают личинки. Мамонты ждали снегов. Мамонты
вымерли. Ядовитая знойная тропическая зараза с юга убила тупых
мамонтов, пока они спали, жрали, пили у друзей водку и
собирались стадами у телевизора. Мамонты не владели топором и
зубилом - они были большими и глупыми. Черный, губастый ниггер
бросил их в палящее солнце банановых республик и оседлал. Тухлое
мясо должно быть брошено в топку. Топор, занесенный над
гидрой-шизофреником, должен опуститься. Человек, умеешь ли ты
быть человеком? Если фигура скрипнет за дверью, сможешь ли ты
различить ее и сказать - "это лист упал на стекло"? Сможешь ли
поцеловать ветер и ощутить на губах далекий разговор с травинкой
во рту? Сумеешь ли отпугнуть тень свою от тени Великого Жида?

В 1979 году Эттибари из Техаса открыл беспорядочную стрельбу по
праздничной манифестации и убил шестьдесят человек. Перед этим
он закричал: "Что это за общество? Предатели!". Памятников
Эттибари не существует нигде в мире. Эти памятники - в наших
сердцах.

Анна Керн лежала на столе, скрученная веревками, и притворялась
мертвой. Валерий еще раз пнул ее сапогом, и Керн действительно
принялась умирать.
- У вас злоба на лице, - выдохнула она, делая над собой труд.
Валерий отогнал злобу с лица. Он уже давно не улыбался. Пять
минут смеха заменяют пять минут жизни, считал он.
- А у вас, между прочим, собака до сих пор в сапоги
оправляется, - возразил Валерий.
- А у вас фамилия смешная - Погребальников.
- А у вас Пушкин умер, - сатанея, зашипел Валерий и плотнее
затянул удавку.
- Неправда, я его горячим молоком выхаживала.
- По усам текло, а в рот не попало, - еще более освирепел он.
- Тише едешь - дальше будешь.
- Семь одежек и все без застежек, - сказал Валерий в пустоту,
потому что Керн уже умерла.
- Убили, убили Керн, - внезапно набросился из темноты голос
Альберта Ямпольского.
- А вы откуда знаете? - спросил Валерий, - Вы же Ничто. Вам
даже разговаривать возбраняется. Против вас законы Ньютона
работают.
- Я разговариваю на языке Внутренней Совести.
- Не смешите. Аннушка намотала ваши внутренности на лопату. Раз!
Сейчас ваши внутренности пожирает собака Аннушки. Два! Значит,
нет у вас никакой внутренней совести. Три! Вы - бессовестное
Ничто. Четыре!
- Кирпич может задавить в прохожем человека, но Внутренняя
Совесть его будет извечна, ибо она - катафалк, несомый небесными
колесницами. Прислушайтесь. Вы слышите? Слышите, как гремят
катафалки, несомые небесными колесницами?
Валерий выглянул в окно.
- Вздор, - сообщил он, - Это хоронят Анну Керн.
- Ее Внутренняя Совесть появится здесь с минуты на минуту. Я
уверен.
- У Керн не было совести. Она заставила поэта плакать.
Валерий сел на подоконник и закурил. В окне стояла погода.
Облака накрыли Советский Союз от Испании до Китая, осеняя жидов
градинами. Жиды прятались в зонтики и бежали в бомбоубежища. Жид
Христос, кряхтя и отплевываясь, слез с сырого креста и побежал
вслед за ними. Фальшивые усы его отклеились. Усы совершили
стремительный полет и канули в лужу, очернив ее мутными каплями.
Святой Растрелли изволил гневаться.

"Кошечка с блюдца молочко лакала. Лакала, лакала, да и померла",
- гнусавила сказку Анна Тимофевна. Ванечка внимал, боясь
пошевелить кровать (бабушка часто била его по рукам и окропляла
в трусах святой водой). Анна Тимофевна уродилась доброй
женщиной, но с привычками. Она любила впадать в эпилептические
припадки, сморкаться в окно и тыкать Ванечку в горшок,
приговаривая: "Не ешь говно. Не ешь говно." Ванечка плакал,
просил о прощении и умолял почитать сказку. Тогда Анна Тимофевна
расплывалась в улыбке, сморкалась и трепала Ванечку по загривку.
"Соскучился ли по бабушке?", - радовалась она и выливала на
Ванечку обилие стариковской нежности. Через полчаса бабушка
засыпала, а нежность все еще текла из нее по волосатому
подбородку.
Ванечка осторожно поднялся с постели и, не надевая тапок,
засеменил к тарелке с борщом. Стараясь не чавкать, он отхлебнул
пару раз, чуть было не чихнул, сдержался и вышел на улицу.
"Ночь", - подумал Ванечка, глядя на звезды, и оказался прав. На
востоке алела Необыкновенная Звезда. Она светила ярче остальных
- бледных и немощных. Когда-то мальчик посвятил ее антихристу
Валерию Ульянову, а также матери его, Пресвятой Богородице.
Звезда навевала ему мысли о грустном, но приятном, чаще всего о
смерти. Он сочинял стихи. Днями назад Необыкновенная исчезла. В
газетах сообщили, что взорвана телебашня. "Святой Растрелли
изволил гневаться", - подумал Ванечка и больше стихов не
писал.
Выйдя за калитку, Ванечка голышом отправился к кладбищу.
Кладбище каждую ночь манило его, ласкало во сне щупальцами
крестов. Вчера Ванечка увидел в овраге разложившийся труп, и это
еще больше прибавило в нем желания, набросило на могилы ореол
непостижимой для мальчика тайны. "Могу ли я стать для
кого-нибудь трупом?" - думал Ванечка, спускаясь в овраг. Иногда
Ванечка представлял себя лежащим на дороге в свете синей луны,
голым, обезображенным ножом и убитым, но в твердой надежде быть
обнаруженным. Ванечка раздвинул хвою, мягко просочился в холод
ели и улегся в гроб. "Я покойник", - думал Ванечка, - "Я совсем
покойник."

Все историки были жидами. Этот общеизвестный факт не поставил в
тупик даже Остапова. Новейшая, постмиллениумная история должна
вершиться не в ворохах лживых бумаг, а под дулом пистолета. И
пистолет непременно должен выстрелить. И непременно убить. Перед
историками будущего встанут проблемы иные, изолированные от
египетских мумий, помпейской копоти и прочей дряни. Убивать
быстро, но гуманно или мучительно, но медленно? Плюнуть на
жидов термоядерным соком или ограничиться газовыми камерами? Не
народы должны идти вдоль истории, а история по народам. Кто
виноват? Жиды. Что делать? Стрелять без предупреждения.

Ванечка лежал в гробу и смотрел в небо. Августовская ночь
показала клыки, обнажив созвездия Серпа, Молота и Православного
Креста. Выли собаки. "Ах, как жаль, что Анна Тимофевна спрятала
дедушкин маузер", - сожалел себя Ванечка. Ванечка рос умным
мальчиком и знал, что ему делать с маузером. Он перевернулся
набок, уловил движение и поймал в руку бабочку. Невероятно
желтая, бьющая в глаза, она трепеталась, щекоча руку. Ванечка
прислушался к ее крыльям, поцеловал их и разжал ладонь. Он
смотрел на нее, летящую в пересечение елей. Потом Ванечка умер.
На исходе звезд одинокий, темный человек оторвался от
неопределенности кустарника и слился с гробом. Он повалил голову
вниз и нежно поцеловал мальчика в губы. Мальчик был теплым.
Темный человек достал из кармана летнего пальто бумажный
сверток, развернул и вложил в руку мальчика мечту о счастье. Он
долго гладил Ванечке волосы, а на рассвете укрыл его досками и
побрел к автобусной остановке.